Стихотворение Алексея Суркова «В землянке» («Бьется в тесной печурке огонь…»), ставшее едва ли не самой популярной песней военных лет, было написано 27 ноября 1941 г. в деревне Кашино, где оборону держал 258-й стрелковый полк 78-й стрелковой дивизии (78 сд) полковника А. П. Белобородова.
Это места нашего, северо-западного Подмосковья, расположенные в 2-4 км восточнее города Истры и в 13-15 км западнее нынешнего Зеленограда.
День 27 ноября 1941 г. был тяжелым для наших войск. В этот день германские войска захватили Яхрому и прорвались к каналу. Было оставлено Льялово, и враг рвался к Красной Поляне. Держали оборону панфиловцы: 1077-й стрелковый полк вместе с кавалеристами Доватора пытался отбить Пешки, 1073-й стрелковый полк, командование которым только что принял старший лейтенант Бауыржан Момыш-улы, оборонял Соколово у Истринского водохранилища. В тяжелом положении оказалась 18-я стрелковая дивизия (18 сд) полковника Чернышева. Противнику удалось с ходу захватить мост через реку Истру у села Бужарово; в итоге половина частей и подразделений 18 сд осталась в тылу у немцев на западном берегу реки. 27 ноября, еще до рассвета, 78 сд оставила город Истру, 258-й полк дивизии занял оборону у деревни Кашино, штаб дивизии расположился в деревне Ивановское.
Рассказывает автор песни «В землянке» поэт Алексей Сурков (Как сложилась песня. Сб. «Истра, 1941». М., «Московский рабочий», 1975): «Расскажу историю песни, которая родилась в конце ноября 1941 года после одного очень трудного для меня фронтового дня под Истрой. Эта песня «Бьется в тесной печурке огонь...». Если я не ошибаюсь, она была первой лирической песней, рожденной из пламени Великой Отечественной войны, принятой и сердцем солдата, и сердцем тех, кто его ждал с войны.
А дело было так. 27 ноября мы, корреспонденты газеты Западного фронта «Красноармейская правда», и группа работников Политуправления Западного фронта прибыли в 9-ю гвардейскую стрелковую дивизию, чтобы поздравить ее бойцов и командиров с только что присвоенным им гвардейским званием, написать о боевых делах героев. Во второй половине дня, миновав командный пункт дивизии, мы проскочили на грузовике на КП 258-го (22-го гвардейского) стрелкового полка этой дивизии, который располагался в деревне Кашино. Это было как раз в тот момент, когда немецкие танки, пройдя лощиной у деревни Дарна, отрезали командный пункт полка от батальонов.
Быстро темнело. Два наших танка, взметнув снежную пыль, ушли в сторону леса. Оставшиеся в деревне бойцы и командиры сбились в небольшом блиндаже, оборудованном где-то на задворках КП у командира полка подполковника М. А. Суханова. Мне с фотокорреспондентом и еще кому-то из приехавших места в блиндаже не осталось, и мы решили укрыться от минометного и автоматного огня на ступеньках, ведущих в блиндаж.
Немцы были уже в деревне. Засев в двух-трех уцелевших домах, они стреляли по нас непрерывно.
- Ну а мы что, так и будем сидеть в блиндаже? — сказал начальник штаба полка капитан И. К. Величкин. Переговорив о чем-то с командиром полка, он обратился ко всем, кто был в блиндаже: — А ну-ка, у кого есть «карманная артиллерия», давай!
Собрав десятка полтора ручных гранат, в том числе отобрав и у меня две мои заветные «лимонки», которые я берег на всякий случай, капитан, затянув потуже ремень на своей телогрейке, вышел из блиндажа.
-Прикрывайте! — коротко бросил он.
Мы тотчас же открыли огонь по гитлеровцам. Величкин пополз. Гранаты. Взрыв, еще взрыв, и в доме стало тихо. Тогда отважный капитан пополз к другому дому, затем — к третьему. Все повторилось, как по заранее составленному сценарию. Вражеский огонь поредел, но немцы не унимались. Когда Величкин вернулся к блиндажу, почти смеркалось. Командир полка уже выходил из него: КП менял свое расположение. Все мы организованно стали отходить к речке. По льду перебирались под минометным обстрелом. Гитлеровцы не оставили нас своей «милостью» и тогда, когда мы уже были на противоположном берегу. От разрывов мин мерзлая земля разлеталась во все стороны, больно била по каскам.
Когда вошли в новое селение, кажется Ульяново, остановились. Самое страшное обнаружилось здесь. Начальник инженерной службы вдруг говорит Суханову:
— Товарищ подполковник, а мы же с вами по нашему минному полю прошли!
И тут я увидел, что Суханов — человек, обычно не терявший присутствия духа ни на секунду, — побледнел как снег. Он знал: если бы кто-нибудь наступил на усик мины во время этого отхода, ни один из нас не уцелел бы.
Потом, когда мы немного освоились на новом месте, начальник штаба полка капитан Величкин, тот, который закидал гранатами вражеских автоматчиков, сел есть суп. Две ложки съел и, смотрим, уронил ложку — уснул. Человек не спал четыре дня. И когда раздался телефонный звонок из штаба дивизии — к тому времени связь была восстановлена, — мы не могли разбудить капитана, как ни старались. Нечеловеческое напряжение переносили люди на войне! И только от того, что они были такими, их ничем нельзя было запугать.
Под впечатлением пережитого за этот день под Истрой я написал письмо жене, которая жила тогда на Каме. В нем было шестнадцать «домашних» стихотворных строк, которые я не собирался публиковать, а тем более передавать кому-либо для написания музыки...
Стихи мои «Бьется в тесной печурке огонь» так бы и остались частью письма, если бы в феврале 1942 года не приехал в Москву из эвакуации, не пришел в нашу фронтовую редакцию композитор Константин Листов и не стал просить «что-нибудь, на что можно написать песню». И тут я, на счастье, вспомнил о стихах, написанных домой, разыскал их в блокноте и, переписав начисто, отдал Листову, будучи абсолютно уверенным в том, что хотя я свою совесть и очистил, но песни из этого лирического стихотворения не выйдет. Листов пробежал глазами по строчкам, промычал что-то неопределенное и ушел. Ушел, и все забылось. Но через неделю композитор вновь появился у нас в редакции, попросил у фоторепортера Михаила Савина гитару и спел свою новую песню, назвав ее «В землянке». Все, свободные от работы «в номер», затаив дыхание, прослушали песню. Всем показалось, что песня получилась. Листов ушел. А вечером Миша Савин после ужина попросил у меня текст и, аккомпанируя на гитаре, исполнил песню. И сразу стало ясно, что песня «пойдет», если мелодия ее запомнилась с первого исполнения.
Песня действительно «пошла». По всем фронтам — от Севастополя до Ленинграда и Полярного. Некоторым блюстителям фронтовой нравственности показалось, что строки: «...до тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага» — упадочнические, разоружающие. Просили и даже требовали, чтобы про смерть вычеркнуть или отодвинуть ее дальше от окопа. Но мне жаль было менять слова — они очень точно передавали то, что было пережито, перечувствовано там, в бою, да и портить песню было уже поздно, она «пошла». А, как известно, «из песни слова не выкинешь».
О том, что с песней «мудрят», дознались воюющие люди. В моем беспорядочном армейском архиве есть письмо, подписанное шестью гвардейцами-танкистами. Сказав доброе слово по адресу песни и ее авторов, танкисты пишут, что слышали, будто кому-то не нравится строчка «до смерти — четыре шага». Гвардейцы высказали такое едкое пожелание: «Напишите вы для этих людей, что до смерти четыре тысячи английских миль, а нам оставьте так, как есть, — мы-то ведь знаем, сколько шагов до нее, до смерти».
Поэтесса Ольга Берггольц рассказала мне еще во время войны такой случай. Пришла она в Ленинграде на крейсер «Киров». В кают-компании собрались офицеры крейсера и слушали радиопередачу. Когда по радио была исполнена песня «В землянке» с «улучшенным» вариантом текста, раздались возгласы гневного протеста, и люди, выключив репродукторы, демонстративно спели трижды песню в ее подлинном тексте.
Мои воспоминания о 1941 годе
Я родился в 1935 году в городе Курске. Отец — офицер, мама — медсестра и нас трое братьев, я — старший. Жили в военном городке.
В детский сад ходил в военной гимнастерке, лучшими нашими находками были масленки и сломанные ершики со столов для чистки оружия. Умели делать бомбы: начиняли бутылки негашеной известью, заливали водой, затыкали крепко пробкой и клали в бочку; ждали, когда взорвется. Кино смотрели в солдатском клубе. Единственный художественный фильм, который я помню до войны, это «Девушка с характером», особенно тот момент, когда главная героиня ловит шпиона. С началом войны, кроме художественных, стали показывать военно-учебные фильмы. Хорошо помню фильм «Как тушить зажигательные бомбы»: огромные щипцы, фартук, бочка с песком (или водой)…
Во дворе и в саду через дорогу отрыли окопы, чтобы прятаться во время воздушной тревоги. Одну такую тревогу я запомнил. Тревога была объявлена поздно вечером, когда в клубе шел фильм. Я выскочил во двор и увидел огни и жужжание немецкого самолета. Дома никого уже не было. Я побежал через дорогу в окоп; мама с двумя моими братьями была уже там. Прямо над нами в небо трассирующими пулями стрелял зенитный пулемет.
В начале октября настала пора покидать город, немец был близко. Мама разрешила каждому из нас взять по одной книжке. Я выбрал «Историю гражданской войны» в красной обложке с военными картинками. Несколько портретов в ней были густо закрашены черным. Наши книги отправили с почтовым багажом, а мы в пролетке отправились на вокзал. Проездной литер у нас был до Куйбышева, поэтому в Туле нужно было делать пересадку. Там у мамы добровольная помощница украла сундук с нашими вещами, остались только вещи почтового багажа. Так доехали до Рязани, а оттуда нас направили в рабочий поселок Тума, где находился госпиталь — место работы мамы. Так мы всю войну там и прожили. Отец наш погиб в августе 1941 года, но похоронка пришла лишь через год.
Я часто ходил к маме в госпиталь: там было интересно. Декламировал раненым детские стихи, но особенно они любили песню «Ёжик», которую я пел:
Шёл отряд по равнине широкой,
По полям украинской земли,
И в степном хуторке одиноком
Паренька партизаны нашли.
Был он мал, молчалив, насторожен —
Видно, горе на сердце легло.
Кто-то в шутку прозвал его Ёжик,
Кто-то ласково поднял в седло.
В переходах, в огне канонады
Дни тревожные плыли. как дым...
Стал наш Ёжик любимцем отряда,
Партизаном — бойцом молодым...
В качестве гонорара раненые жаловали меня сахаром и белым хлебом. Мама дома любила петь песню «Огонёк» («На позицию девушка провожала бойца»).
Иногда раненые пели сами, особенно любили «Землянку». Правда, авторским был лишь первый куплет, остальные куплеты были фронтовыми-самодельными, вроде такого:
Скоро, скоро растают снега,
Запылают в степи васильки,
Роковые четыре шага
Будут так от меня далеки!
С тремя детьми и без отца матери было трудно, и она решила отдать меня в суворовское училище. Написала письмо «всесоюзному старосте» Михаилу Ивановичу Калинину, и вопрос был решен положительно. С сентября 1944 г. я со второго класса стал учиться в Тамбовском суворовском военном училище.
Эхо песни (Одесское пехотное училище, 1954 г.)
В 1953 г. я окончил Тамбовское суворовское училище с золотой медалью и был распределен в Одесское Краснознаменное пехотное училище имени К. Е. Ворошилова. Расскажу небольшую историю, связанную с песней «В землянке».
Для курящих у каптерки был выставлен большой ящик с махоркой, а рядом на закрутку клалась списанная библиотекой подшивка какой-нибудь непартийной газеты. Некурящим давали дополнительный сахар (позже — деньги). Однажды у ящика с махоркой положили подшивку «Литературной газеты» за 1947 г. Я ее «конфисковал», стал читать и нашел интересную статью, в которой на полной большой странице подробно разбиралось стихотворение-песня «В землянке». Автор статьи мне не запомнился. Я долго хранил этот экземпляр газеты. Между прочим, в Интернете мне не удалось найти этой статьи. А жаль! Может, кому из читателей повезет? Тогда сообщите, пожалуйста, в редакцию и выложите на сайте.
Так вот, в этой статье главная претензия к Алексею Суркову была не та, что во время войны. Тогда ему в упрек ставили то, что он слишком близко придвигает смерть к солдату («а до смерти четыре шага»). Теперь же его упрекали в том, что у него счастье потерялось («заплутавшее счастье лови»). Ну как может «заплутать» счастье в нашем ясном социалистическом настоящем с его еще более светлым коммунистическим будущим?