«ИСПОВЕДЬ» НАТАЛЬИ ФОНВИЗИНОЙ:

ДЕТСКИЕ И ЮНЫЕ ГОДЫ

 

 

 

Мне казалось, что я закончил очерки о Наталье Фонвизиной - Татьяне Лариной. Но наплывают новые материалы по этой теме, и - хотя бы вкратце - я должен о них рассказать.

В Центральном Государственном архи­ве (фонд Якушкина) хранится рукопись На­тальи Фонвизиной, названная  ею «Испо­ведь»; она до сих пор не опубликована. На страницах «Исповеди» Наталья Фонви­зина (Апухтина) вспоминает о своём дет­стве:

«Я происхожу от татарского рода... и неудержима в страстях своих, а с другой стороны - от немцев - народа аккурат­ного, пытливого, а вместе мечтательно­го, влюбчивого. Мать обрусевшая немка. Отец образованный татарин, оба право­славные.

У них не стояли дети, кроме меня пос­ледней единственно уцелевшей, и то, как они верили, ещё прежде рождения обречённой Богу для того, чтобы хоть одно дитё Господь сохранил им...

От матери наследовала я: мечтатель­ность и пытливость немецкие, от отца та­тарскую сердитую и страстную природу, в высшей степени способность любить и ненавидеть безотчётно... Я была дика и застенчива. Страстно любила свою кор­милицу - превосходную женщину, кото­рая, прокормивши меня 4 года, до 9-лет­него возраста была моей няней. И дай Бог ей царствие небесное, что не бало­вала меня, но внушала только доброе и справедливое и непрестанно укрощала мою барскую спесь... От сильного само­любия я никогда не была довольна со­бою, всё хотелось быть лучше, и потому я не верила, что могу нравиться, всё каза­лось, что если со мною ласковы, то толь­ко из жалости, а против жалости восстава­ла вся моя гордость, а потому я была скрытна и несмела - с немногими сбли­жалась, особенно с детьми моих лет... Я искала какой-то высшей чистой челове­ческой любви...»


Есть в «Исповеди» Н. Д. Фонвизиной под­робное описание её побега в монастырь:


«...Началось гонение, отобрали кни­ги - насмехались, присматривали за мною, заставляли ездить к соседям - для моего развлечения и к себе звали час­тенько, требовали,чтобы я плясала и пела. Я покорялась, но такая обстановка сдела­лась для меня ненавистною, и я приняла намерение удалиться в пустынный женский монастырь, недалеко от нас в лесу устроенный. Придумала исполнить это с помощью моего духовника, нашего при­ходского священника. Мне ещё угрожали замужеством...

Пользуясь тем, что отец, тётка и гувер­нантка уехали в Москву, я действительно бежала в мужском платье для безопасно­сти путешествия. Священник и его жена помогли мне. Когда я ночью на 27 апреля <1821 г.> явилась к священнику, он уже ждал меня с зажжённой свечкой у иконы. Надев епитрахиль и поручи, духовник мой посвятил меня Богу, остриг мне четверть пряди волос крестообразно, как при кре­щении, и нарёк мне с молитвою мужское имя Назарий... Жена священника достриг­ла меня по-семинарски. Она же мне и платьем и бельём своего второго сына наделила.


Когда я совсем сделалась семинарис­том, священник благословил меня, а ма­тушка его и продовольствием на дорогу наделила. Бегство моё наделало шуму - мальчик, который носил письма мои отцу Ивану, объявил о том матери. Отец  Иван признался, как и когда отпустил меня. Мать занемогла, а соседи, жалея её, пустились меня отыскивать. Настигли меня при повороте в лес и доставили к матери, которая вспомни­ла, что ещё прежде рождения моего обрекла меня Богу, не противилась моему стремле­нию в монастырь, но ещё сама рассказала мне о своём обете. Но отец и слышать не хотел о том, а отдали меня (с разрешения Св. Синода) в сентябре замуж за моего двоюрод­ного дядю < Михаила Фонвизина> годами 18-ю меня старше... Выйдя замуж, я пере­ехала жить в Москву».

В письме от 8 ноября 1853 года на каторгу Фёдору Достоевскому Наталья Фонвизина вспо­минает о своём пронзительном чувстве в те три счастливых семейных года, проведённых в Москве и Крюкове:

«Скажу вам, что для меня в жизни моей было одно время (это уже очень давно), вре­мя такого полного земного счастья, что оно мне наконец наскучило, уверяю вас, что гово­рю вам правду - до того наскучило, что все­ми силами души моей и всеми желаниями сердца моего вызывала какую-нибудь пере­мену - хоть несколько боялась делать эти или другие предположения к изменению. Не правда ли, что это было не только глупо, но неблагодарно с моейстороны - мне было тогда 22 года от роду...»